Поезд прибыл на станцию еще затемно. Машина ждала меня, и все были в сборе: Васильич, Краузе и старик с сыном-доктором. Только я забрался в кунг, сразу поехали.

Шум двигателя мешал общему разговору - приходилось сильно напрягать голос, и потому, покричав для обсуждения планов, мы затихли.

Трясясь в холодной металлической будке, я подремывал и вспоминал подробности странного визита, который мне довелось совершить двумя днями раньше. Вспоминалось, конечно, отрывками и без всякого последовательного порядка. А если с последовательным порядком, то получалось вот что. Примерно в тысяче верст от Москвы, в земле сырой и холодной, был у меня ветхий домишко, куда я с друзьями наведывался иногда на охоту. Однажды у местных жителей всколыхнулось неудержимое желание восстановить храм, который они уродовали с полстолетия, но так и не одолели. Мне выпала душеполезная участь помогать им в добром занятии. Я и помогал: составлял письма, прошения, заявления, вместе с председателями колхоза и сельсовета ездил в областной город, познакомился с архиереем, родившимся еще при самодержавной монархии... И вот, в Москве уже, получаю от архиерея телеграмму с приглашением срочно прибыть в гости. Приезжаю, нахожу "резиденцию" - деревянный дом на окраине, запущенностью своею напоминающий старые подмосковные дачи...

Ужинали в гостиной, где все было, хотя и разностильно, однако в духе старых времен, казавшихся устойчивыми: и мебель, и картины, и столовые приборы, и колокольчик под властной рукой... Когда пришла пора подавать чай, архиерей позвонил в колокольчик. Ничего за этим не последовало. Он позвонил еще раз. И еще раз не последовало ничего. Тогда он с едва сдерживаемым раздражением позвал повариху:

- Татьяна Михайловна! - и опять без всяких последствий.

- Татьяна Михайловна! - гневно прокричал он, со стыдливою досадою косясь на меня. Шаркая шлепанцами, из соседственной с нами кухни пришла повариха - коренастая женщина лет пятидесяти пяти:

- Ну, чего еще?-лениво спросила она, приваливаясь к косяку и выражая всем своим видом высокомерное терпение.

- Так чаю же! - растерянно произнес архиерей.

- Щас, - оттолкнулась задом от косяка, неспешно вышла и принесла две чашки чая.

Владыка рассказывал мне о своем детстве, о том, как впервые пришел в храм, как на него, шестилетнего, возложил стихарь священнослужитель, причисленный теперь к лику новомучеников. Рассказывал, как влюбился в учительницу немецкого, как в двадцатые годы, юношей еще, был арестован за веру. Как, оказавшись в камере среди священников, дьяконов и прочих страдальцев Христовых, извлек из кармана Евангелие на немецком языке, завалился на верхние нары и не без хвастовства раскрыл книгу. Подошел старый ксендз и на чистейшем немецком жестко выговорил:

- Эту книгу, молодой человек, можно читать только стоя.

- Или на коленях, - добавил к месту, но уже по-русски, батюшка, лежавший ближе к окну: ему, похоже, недоставало воздуха. Ночью с ним случился сердечный приступ, и его унесли навсегда.

- Так мне был преподан урок благоговения, - сказал архиерей, - а без благоговения в Церкви делать нечего. Запомните это! - и тихо повторил: - Без благоговения - нечего...

И еще попросил представить, что у меня в руках банка с муравьями: "Ну, скажем, стеклянная пол-литровая, а в ней - пригоршня муравьев. И вот ползают они там друг по дружке: на лапки наступают, на головы, на усы... Больно им, и нехорошо это, но так уж оно устроилось - в этой банке. И вдруг какой-то муравьишка поднимается по стеклышку, поднимается... Упадет и опять поднимается. Наконец, подползает к вашему пальцу и, почувствовав тепло, в благоговении замирает... И не хочет никуда уходить, и остается возле вашего пальца, забыв и про братьев своих - муравьев, и про еду, и про воду. И вы уж, конечно, постараетесь о нем позаботиться... А другой - подползет к пальцу да и укусит. Вы по доброте душевной его аккуратненько вниз спихнете, а он - опять за свое, опять кусаться. Ну, может, и еще разок сбросите, а уж на третий раз от него, пожалуй, и мокрого места не останется... Примерно так, - старик улыбнулся, - и на нас сверху посматривают, и из первых получаются праведники, а участь вторых - богоборцев - всегда прискорбна..."

Между тем небо за окнами нашей будки начинало светлеть. Пора было бы сворачивать с трассы, однако грузовик, не снижая скорости, все катил и катил на юг.

Я вспомнил еще, как за чаем архиерей, явно смущенный неделикатностью своей поварихи, пожаловался на бабок - так по церковной терминологии именуют не всяких старух вообще, а лишь тех, которые занимаются в храмах уборкой и разной подсобной деятельностью:

- Сколько служу, столько и страдаю от них! Выйду в соборе с проповедью, - какая-нибудь дура в черном халате тут же приползает протирать подсвечники перед самым моим носом... А как мучаются из-за них прихожане, особенно из новообращенных да особенно женщины!.. Если уж молодая и красивая - набросятся, как воронье: то им не нравится, как свечку передаешь, то - не так крестишься, то еще чего: шипят, шамкают - только и слышно в храме: шу-шу-шу, шу-шу-шу... Сколько я бранился на них! Сколько раз прямо в проповедях взывал к ним! Без толку... Но, как подумаешь, из кого они вырастают?.. Из таких же молодых и красивых... Не выдерживают бабешки приближения к небесам...

Допили чай. Вздохнув, он закончил рассуждение совершенно неожиданным выводом:

- Две беды у русской Церкви: бабки и архиереи. О последнем умолчу...

Машина, наконец, замедлила ход и остановилась. Водитель открыл дверь кунга и попросил глянуть - не здесь ли сворачивать. Мы спустились по откидной лесенке на асфальт. Было серое утро. Там, откуда мы приехали, даль терялась в почти ночном еще сумраке, но впереди уже явственно брезжил рассвет, и дорога прямой чертою соединяла нас с ним. Легкая поземка переметала через темнеющее полотно снежную пыль. Далеко впереди три лося не спеша пересекали дорогу. Они направлялись как раз туда, куда и мы следовали.

А потом был долгий суетный день. Мы кого-то окружали в дубовых лесах, кого-то загоняли, перебираясь через занесенные снегом овраги, но так ни разу и не выстрелили. Ночевали на пасеке. У нас был ключ от летнего домика пасечника, и шофер, пока мы бегали по сугробам, натопил печку и приготовил еду. Велись всякие разговоры, я между прочим рассказал и о поездке к архиерею. Васильич, который в ту пору был мало-мальски воцерковленным человеком, заинтересовался:

- Ну а после бабок о чем говорили?

- Ни о чем. Распрощались, и я пошел на вокзал. Так вот и съездил: ночь туда, ночь обратно, чтобы послушать, как старичок когда-то влюблялся в учительницу, а о восстановлении храма - ни слова...

Большинство охотников согласились, что это полная глупость, но Васильич сощурился и загадочно произнес:

- Тут все не просто... Не-эт! Архиереи такой народ, что у них ничего так просто не бывает! Помяните мое слово...

Никто не возражал: у Краузе не было достаточно четкого представления об архиереях, для доктора все люди были одинаковы - все болеют, а его отец уже спал, сморенный дневным утомлением и вечерним застольем. На другой день все началось сызнова и проходило так же бестолково. А уж когда ехали домой, то и вовсе заблудились в степи. Наш давешний след поземка позамела, и охотники стали ориентироваться по памяти. Мы плутали-плутали, проваливались, выталкивали машину, наконец, заползли в какой-то сад - наверное, яблоневый. Мужикам этот сад показался знакомым по прежним охотам, решительно двинулись в нужную сторону, но вскоре замерли: перед нами лежала обширнейшая и очень глубокая балка, занесенная снегом...

Разглядев в сгущающихся сумерках высоковольтку, Краузе определил стороны света - он почему-то знал, откуда и куда идет эта линия.

- До Волги - километров тридцать, - уверенно сказал Краузе, - там вдоль берега есть дорога.

- Но мы не доберёмся, - робко возразил шофер, - такие овраги...

- Не доберемся, - уверенно подтвердил Краузе.

Они долго еще совещались, наконец, Васильич надумал:

- Вот кто нас выведет, - и указал на меня. Мы приняли это за шутку.

- Говори, куда ехать! - пристал Васильич.

- Да ладно тебе...

- Говори, говори!

- Ну откуда ж мне знать?

- Да хоть и не знаешь - садись в кабину и говори.

Мужики, повздыхав и покачав головами, забрались в кунг.

- Он что, перебрал вчера? - спросил я шофера.

- Да он вроде почти и не пил... Так куда ехать-то?

- Да что вы все - с ума посходили?.. Я ведь тут в первый раз... Давай, разворачивайся и по своему следу...

Мы снова ползли, вязли в снегу, буксовали, выталкивали... И вдруг увидели два силуэта. Водитель взял напрямик: через несколько минут подъехали к охотникам-зайчатникам, а уж они указали дорогу. Обнаружилось, что мы забрались в соседнюю область, но насчет высоковольтки и расстояния до Волги Краузе между прочим оказался прав.

Расставаясь, договорились продолжить начатое занятие через неделю. Я оставил ружье, патроны, теплую одежду и отправился в Москву налегке.

Дома меня ждала еще одна телеграмма от архиерея. Ну, думаю, может, теперь дело дойдет до восстановления храма. Поехал...

Долго потом не мог я понять, отчего с такой резкостью запечатлелась в памяти простая эта картинка: серое зимнее утро, прямая асфальтовая черта, лоси, поземка, обволакивающая сапоги снежной пылью, и мы стоим рядом: Васильич, Краузе, доктор, его отец и я, - все еще живы, все еше крепкие мужики и все вместе еще... Лишь спустя годы выяснилось, что именно в эту минуту архиереем было принято решение, о котором из всех нас догадывался один Васильич.

За ружьем и теплой одеждой я попал к старому другу только весной.

- Я ж говорил, что у архиереев ничего так просто не бывает, а вы, разгильдяи, не верили. Потому и в кабину тебя посадил - думаю: если уж ты уготован для рукоположения, то, - он указал пальцем в небо, - будешь выведен, а заодно с тобою и мы. Вот так-то, отец диакон, а ты еще обижался...