В храме тихо, чисто, светло, образа украшены тонкими березовыми веточками с клейкой листвой - пахнет луговой свежестью, пахнет наступающим летом... Троица!

В Троицу у нас на службу мало кто ходит, весь народ пьянствует по кладбищам. В центральной России под безбожные тризны приспособили Пасху - день, когда и покойников-то не отпевают, а у нас на Пасху еще холодно, случается, что и снега по пояс, так что удобнее оказалось сквернить праздник Троицы. Всякий местный житель, конечно же, растолкует, что "помянуть родню - святое дело". Из-за этой-то "святости" и водка, как здесь принято говорить, "от баб неруганная".

Входная дверь растворена, и, выходя на амвон, я вижу, как народ, вырядившийся во все праздничное, идет по улице мимо храма. Вот братья-плотники - они помогали мне восстанавливать церковь. Поначалу они, наверное, помянут отца, который когда-то эту самую церковь разрушал бульдозером, и который впоследствии погиб под гусеницами своего же бульдозера, вывалившись по пьянке из кабины. Потом, возможно, вспомнят и деда, служившего в этой церкви диаконом...

Вот старая учительница-пенсионерка, которая почти полвека рассказывала школьникам, что здешний священник вел распутный образ жизни, и потому... у него было одиннадцать детей. И никогда не говорила, что единственный Герой Советского Союза, которым тихий район наш одарил родное Отечество, был сыном "распутника". Она идет на могилку к своему отцу, которого этот самый батюшка когда-то и окрестил, и обвенчал, и который в урочное время самолично вызвался отконвоировать старого протоиерея до тюрьмы, но не довел: умучал по дороге побоями и издевательствами и застрелил "при попытке к бегству". Сам же спустя несколько лет удавился...

Идут и идут люди: с гармошками, с магнитофонами, в сумках - выпивка и харчи. Плетутся за хозяевами и собаки, - то-то на погосте будет потеха... В свой час служба заканчивается, и я отправляюсь домой. Село - словно вымерло: ни души... Солнышко греет почти по-летнему. Снег давно уже стаял, прорезывается кое-где из стылой еще земли первая травка, а по обочинам дороги, где зимой пилили дрова, обсыхают вытаявшие рыжие опилки.

Обгоняет легковая машина, переполненная веселыми, пьяными людьми: помянули родню на одном кладбище, теперь едут на другое, чтобы, стало быть, и остальных предков вниманием не обделить.

Двое пьяненьких, до нитки вымокших мужичков бредут навстречу:

- Отец, горе у нас!.. Друг утонул... Пировали на берегу, а он говорит: "Топиться хочу", - и в реку... Ну, мы - за ним: мол, у нас еще и выпивка есть, и закуска... "Ладно, - говорит, - давай допьем". Вернулся, допили, а он опять в реку - шел, шел и утоп... Мы поискали маленько, ныряли даже, да разве найдешь - течение, вода мутная... И холодно - жуть... В общем, идем большую сетку искать: перегородим реку - когда-никогда всплывет, поймается... И это: с праздником тебя, отец, с Троицей!..

У крыльца, потягиваясь, встречает меня кот Барсик, разомлевший от долгожданного солнца. В почтовом ящике - толстый пакет из епархиального управления. Вскрываю: "Христос воскресе!" - поздравление... с Пасхой. В сознании что-то мешается: вспоминаю красное облачение, куличи, крестный ход по сугробам - аккурат семь недель прошло... "Воистину воскресе", - машинально отвечаю я...

И кажется, что здоров среди нас один лишь Барсик.